Родился я в Полтавской области, не в городе и не в селе, а на хуторе среди лесов и полей. Семья моя, начиная с дедушек и бабушек, отличалась особой религиозностью, особенно по линии мамы дедушка был очень верующим человеком, пел на клиросе. Бабушка — сугубо верующий человек, как я считаю. Еще при жизни прозорливого старца отца Ионы, бывшего наместника нашего Свято-Троицкого Ионинского монастыря и причисленного ныне к лику святых, она как-то была в храме среди прочего народа, приходившего к нему за советом и наставлением. Она подошла к старцу. Он сказал ей: «А ты, раба Божия, живи, как живешь». Можете себе представить, какой образ жизни вела эта женщина, будучи еще совсем молодой. Она в основном меня и воспитывала, буквально с тех времен, с каких себя помню. Нас было трое внуков у нее, но из нас троих она меня почему-то любила больше. Она учила меня молитвам, всем тем моральным законам, устоям и правилам, которыми она сама обладала. Я считаю, что моральную основу во мне заложила именно она. В церковь я ходил, сколько себя помню и сколько позволяла ситуация. Где-то в 35–36-м гг. церковь села, к которому относилось то место, где я родился, была закрыта. Кстати, это село знаменито тем, что в нем родился и получил свое гражданство министр почты и связи, служивший при нескольких царских правительствах, Трощинский. Он строил эту церковь, заказывал очень дорогие иконы, кресты. Из Византии, например, были заказаны иконы на медных досках. Церковь была небольшая, но очень хорошая… Был великолепный хор в этой церкви. Я его помню еще лет с 6–7 — каждый праздник я бывал тогда в этом храме. Еще это село характерно тем, что на сцене драматического театра, существовавшего в нем когда-то, первую свою актерскую роль сыграл Николай Васильевич Гоголь. Он рядом родился. Вообще-то Родчина богата талантами. (Смеется: Не скажу, что я их продолжатель.) Касательно моего формирования как христианина скажу, что у меня другого пути, по-моему, и не могло быть. Я христианином родился и христианином жил. Уже учась в школе, я старался всеми силами держаться принципов верующего человека — христианина. Пионером и комсомольцем я никогда не был, невзирая на то, что это было не без риска. Я был всегда презираем и попираем за это; чувствовал себя второсортным человеком. Тем не менее, меня это не смущало нисколько — я жил своей жизнью… Отец мой был военным, а по гражданской специальности он был механиком. Дедушка по линии отца тоже был механиком, а еще служа в армии в годы Первой мировой войны, он был унтер-офицером в первом российском авиаполке. Там он был дипкурьером. Есть его фотография — офицер на мотоцикле. На нем он доставлял депеши из штаба армии на периферию. Он тоже был верующим человеком. Мне известно о том, что в храме Христа Спасителя дедушка на Пасху читал Апостола. Это была немалая честь, потому как он обладал исключительным голосом — это был великолепный бас. Я хорошо его помню. Его брат, дедушка Филипп, был музыкальным человеком: сначала регентом, потом священником. Он преподал мне первые уроки певческого хорового искусства. Под его руководством я в 41-м году, когда немцы захватили нашу территорию и церковь сразу же открылась, пел в этом хоре, где он был регентом. Хор состоял главным образом из певцов с фамилией Литвиненко. Там были и сестры моего отца, и братья, и оба дедушки пели в нем. Отсюда я получил импульс, желание продолжать свою жизнь в искусстве хорового пения. Меня это заполнило целиком, я почувствовал какое-то призвание в этом. Но жизнь моя сложилась очень своеобразно. В 1941 г. отца забрали на фронт. Он только вернулся с финской войны. До этого он каждый год бывал на сборах. Отец работал механиком на мельнице. Я, может быть, будучи преисполнен чувством некоего патриотизма, пошел работать на эту мельницу учеником механика. В школу в годы войны мы уже не могли ходить. Там я получил ранение от взрыва какого-то непонятного предмета. Как мне уже потом сказали по моему описанию, это был детонатор из гранаты. Меня ранило в руку, глаз выбило… Я лежал в госпитале. Домик наш разбило бомбежкой. Сложно пришлось. Еще до вступления немцев на нашу территорию пришло извещение о гибели отца. Мы остались без крова. С мамой я был один тогда. Очень трудно было, так как приходилось еще переживать период немецкой оккупации. Господь так благословил, что мой дедушка был изгнан из своего маленького имения, где я родился. Тогда, в 29–30 гг., когда шла коллективизация, у таких людей, кто хоть что-то имел, забирали всё. Так и у нас забрали из дома абсолютно всё: ни стола, ни ложки, ни вилки не оставили. Я помню, брат моей мамы прикатил в дом несколько пней. Так мы могли сидеть. Один друг предупредил дедушку, чтобы тот срочно уезжал, так как на следующий день его собирались арестовывать. Он уехал в Днепропетровскую область, жил на какие-то средства. При немцах он вернулся к нам. Мы освоили несколько гектаров земли, которую он считал как бы «своей». На этой земле мы пахали, сеяли. Таким способом выжили при немцах… После окончания оккупации я продолжал работать помощником механика на той же мельнице. В 1947 окончил среднюю школу с отличием. В том же году попытался поступить в Политехнический институт. Но так как у меня был аттестат с отличием, я его не мог получить в то время, когда все получали. Он делался по спецзаказу и мне сказали, что он будет готов позже. Приближалось время поступать в институт. Я поехал с дубликатом аттестата, но мне сказали, что дубликаты не подходят. Я приехал в школу с требованием дать мне хоть какой-нибудь аттестат. Потом уже я узнал, в чем было дело. Приехали двое каких-то людей из района или области. Меня вызвали в школу, посадили в кабинете и сказали: «Пиши заявление в комсомол, мы тебе выдадим аттестат, ты поедешь поступать в институт в Свердловск». Речь шла о каком-то дипломатическом институте. «Ты поступишь без экзаменов… В общем, будешь человеком». Я категорически отказался. Они мне всячески угрожали. Я сказал, что ничего не боюсь и не могу быть комсомольцем. Тогда, 29 числа в канун поступления в институт мне выдали аттестат с двумя тройками по дисциплинам, по которым я никогда не имел троек даже в четвертях. Но я поехал, сдал экзамены и поступил в Киевский политехнический институт. Через пару месяцев меня раз за разом начали вызывать в комитет комсомола. Давление продолжалось стабильно и понятно: «Собираешься быть советским инженером? Без партийности это немыслимо!» И так далее… Я пишу маме письмо такого содержания: «Если ты хочешь видеть меня инженером, я стану им. Если ты хочешь видеть меня человеком, то позволь мне самому решать относительно моего дальнейшего жизненного пути». Она мне пишет ответ: «Тебе уже 20 лет. Выбирай, решай сам». Я пошел в Киевскую духовную семинарию. Меня там очень своеобразно приняли: «Ты же студент. Заканчивай вуз и потом уже тебе будет легче определиться. Если ты захочешь, то, пожалуйста, можешь прийти к нам». Я был страшно возмущен таким приемом. Но, слава Богу, в 1948 году я поступил в Киевскую духовную семинарию. В 52-м окончил полный курс. После сдачи четырех выпускных экзаменов 28 мая 1952 года я был арестован. Еще в первом классе семинарии всех 11 воспитанников вызывали в органы КГБ. Это потом мне стало известно, а в начале я этого не знал. Все они дали там какие-то подписки. Не знаю, какого содержания были эти подписки. Я не был вызван и не давал никакой подписки никому. Таким образом, видимо, я уже был предопределен, потому что я был человек «неблагонадежный» с точки зрения советских законов. Был один студент (Николай), который учился в моем классе. Он фиксировал все. При этом он всегда носил с собой толстый учительский журнал, никогда не выпускал его из рук, клал на ночь под подушку. Когда мы однажды захотели взять почитать при нем этот журнал, у него произошла чуть ли не истерика. Мы испугались и оставили его в покое. Я догадывался, что там было что-то нечистое. Оказывается, он фиксировал абсолютно всё: разговоры, путешествия, отношения с ректором, инспектором, всеми преподавателями… Арестован я был на основании одного заявления, которое написал мой соученик Евгений К. Мне известно было, что он написал на меня какой-то донос. Мне давали читать после окончания следствия это заявление во внутренней тюрьме. В результате я был осужден Киевским областным судом через 6 месяцев пребывания во внутренней тюрьме. На суде вопрос был один: «Вы откуда?». Я ответил, что из Киевской духовной семинарии. «А что, есть Киевская духовная семинария?» Парадокс в том, что «Короленко, 17» (здание, в котором располагались те судебные комнаты) находится на расстоянии метров 500 от Андреевской церкви. Из окна четвертого этажа виден этот храм. Они прекрасно все знали, но все это говорилось специально с издевкой. Я им сказал, что если вам развернуться и посмотреть из вашего окна, то эта семинария будет видна. «Так вы, может быть, верующий человек?». Опять это прозвучало с издевательством. Я сказал, что не считаю этот вопрос относящимся к моему делу. «Нет, этот вопрос прямо относится к вашему делу!» — «Если так, то зафиксируйте, что я верил, верю и буду верить вечно и непоколебимо!» И так я это все произнес, что они все встали и сразу ушли на совещание. В составе суда была одна женщина, как оказалось, — мой адвокат, которого я не видел в глаза до суда. Через несколько минут я слышу из совещательного зала голос женщины: «Да ему только пуля поможет, а не эти ваши 25!». Таким образом, я уже услышал первые строчки моего приговора. Что ж поделаешь? Двенадцать автоматчиков стояли на изготовке. Когда они вышли, я к ним обращаюсь полушутя: «Дети, вы чувствуете, какой преступник перед вами?». Они, бедные, сидят. Им абсолютно и категорически запрещено хотя бы слово там произносить. Вводят они меня в зал суда. Объявляют: «Приговорить за антисоветскую агитацию и пропаганду с использованием националистических и религиозных предрассудков… взамен смертной казни к 25 годам лагерей строгого режима, высылке на 5 лет и поражению в правах на 5 лет». В общем, максимум того, что можно было дать в тех условиях. «Ваше последнее слово». Я говорю, что мне почти все понятно, но непонятно первое предложение — «взамен смертной казни». При чем тут смертная казнь? «Увести его!» Так я был вывезен… Михаил Семенович Литвиненко в Сретенском монастыре. Фото: Православие.Ru Фото: Православие.Ru — Михаил Семенович, а что же написал этот Евгений К. в том доносе, так что дело грозило даже смертной казнью? — Евгений К. был своеобразным человеком. Тут имела место какая-то степень шовинизма с его стороны. Он часто ходил на экскурсии, бывал в киевских музеях. Ему страшно претило то, что когда он попал в Лавру, на одной из ее стен трафаретка была отпечатана на украинском языке. Он не увидел, что на другой стороне надпись была на русском языке, и был страшно возмущен по этому поводу, ругая украинцев за отсутствие надписей на «понятном» языке. Поскольку я считаю себя украинцем, всегда, как говорится, им был и буду, меня это в какой-то степени задело. Я спросил: «Женя, а что тебя возмущает? Вот представь себе, что ты приехал в Чехию или Германию. Кто тебе будет писать на “понятном” языке? Там будет написано все на национальном языке. А во-вторых, переведи взор на пять метров в другую сторону — там все четко на твоем “понятном” языке». К. охарактеризовал меня как националиста, на этой почве мне и прилепили этот национализм. После суда меня везли этапом в Горьковскую область. Лагерь назывался УНЖЛАГ под индексом 242; 13-й ОЛП (отдельный лагерный пункт) «смертников». Он находился на стыке Костромской, Горьковской и Кировской областей, в болотах. Я где-то полтора года пробыл там в качестве грузчика на стройке в лесу в ужасных условиях. Я не побоюсь этого эпитета. Как удалось выжить — этого рассказать просто невозможно. Объяснить это трудно, потому что то, что писал Солженицын, то, что писал Варлам Шаламов — это правда, но далеко не все, что пришлось видеть мне и другим, так сказать, «зэкам». Рассказать это очень сложно и даже не нужно… После смерти Сталина в 1953 году, через некоторое время по протесту генпрокурора СССР (как я потом узнал) срок мне изменили. 15 лет сняли, поражение в правах и высылку тоже сняли, оставили только 10 лет. А 10 лет в наших лагерях считались «детским» сроком. И поскольку я имел, хоть и начальное, но политехническое образование, а также оконченную духовную семинарию, меня перевели на «инвалидский» ОЛП. С моей рукой я грузил по пояс в снегу, в полях, в болотах. Меня перевели в 6-й ОЛП, где в свое время был Королев, значительная часть КБ Туполева. Он считался «элитным», так как там также находились художники, писатели, певцы, оркестранты, журналисты. Всего 6 тысяч человек. Там были промышленные точки: большой мебельный цех, цех оргстекла, ювелирно-часовой цех, цех сборки гиревых часов. Поскольку я был регентом семинарского хора, с хоровым искусством я уже был знаком более-менее прилично, имел связи с великими регентами и дирижерами. Был такой Федор Львович Гончаров — бывший главный дирижер и малый хормейстер Киевского оперного театра. Заканчивал карьеру он заведующим кафедрой хорового дирижирования Киевской консерватории. Он был организатором «Думки» и «Трембиты» — знаменитых украинских хоров. Он был верующим человеком, писал много церковной музыки. Я был частым гостем в его квартире на улице Богдана Хмельницкого. Он давал мне первые уроки по теории музыки и теории композиции, знакомил меня со своими произведениями и своим хором. Он руководил профессиональными и самодеятельными хорами. В нашей семинарии был преподаватель хорового пения Петр Дмитриевич Толстой. Он был воспитанником знаменитого киевского регента Якова Степановича Калишевского. Он знаменит был еще тем, что находился в переписке с Петром Ильичем Чайковским. Они не только были знакомы, но еще были и друзьями. Петр Ильич очень высоко ценил талант Калишевского. Все свои духовные произведения Чайковский присылал Якову Степановичу на корректировку, а в записке просил, чтобы тот исправлял или дополнял эти произведения, как сочтет нужным. Также просил, чтобы обязательно сообщил ему о возможности их прослушать, если решит исполнять эти произведения где-либо. Сам Петр Дмитриевич Толстой был исполатчиком в хоре Калишевского. Он рассказывал, что когда он исполнял Херувимскую П. И. Чайковского в Софийском соборе, Петр Ильич присутствовал там тогда. Калишевский не знал об этом. Когда литургия окончилась, Чайковский поднялся к хору и со слезами обнимал Калишевского, восхищаясь исполнением Херувимской и благодаря Калишевского, а тот в ответ благодарил Чайковского за его произведение. Петр Дмитриевич со слезами рассказывал об этой встрече двух музыкальных гигантов. Сам он был сугубо церковным регентом. Он являлся и помощником и заместителем Калишевского, что уже говорит о том, что это был специалист высокого класса. Киевляне знают его как выдающегося церковного регента. Вот эти мои учителя, несомненно, оставили свой след в моей жизни. Я не могу назвать себя их продолжателем или последователем, но какая-то доля их высокого искусства мною сохранена и, может быть, при помощи Господней, что-то передастся новым поколениям. Хотя на сегодняшний день я, к сожалению, своих последователей не имею. Учеников тоже не имею. Может быть, я и не достоин того, чтобы передавать дальше какое-то свое хоровое искусство… Попав в 6-й ОЛП, я имел возможность создать концертную группу. Хоровой я ее не могу назвать, так как был создан оркестр человек из 40. И хор — человек 60–70, или даже 80. А половина певцов были из профессионалов. Где-то в 54-м году мы провели несколько концертов. Нас возили по другим ОЛПам с концертами, и начальники нескольких ОЛПов нас послушали. В результате на празднование октябрьских торжеств в 54-м году нас пригласили в управление лагеря! Мы должны были со своей концертной программой озвучить эти торжества. Можете себе представить, какое впечатление на них произвела наша концертная группа. Хор был великолепный, оркестр был прекрасный. Мне не доводилось много работать с самим оркестром, так как там были свои интерпретаторы, свои аранжировщики. Я давал им партитуры с несколькими указаниями и все. После этого концерта на сцену вышел какой-то генерал из Москвы. Он жал мне руку и говорил: «Не беспокойтесь! Вы скоро будете на свободе!». Для нас это звучало как сказка. Но уже через несколько месяцев, в 55-м году я уже был освобожден по отдельному указу, а не по амнистии. Я сожалел, что попал под этот указ и не послушал начальника, который говорил мне, чтобы я остался еще месяцев на шесть в должности начальника цеха сборки гиревых часов и затем получил бы на руки «чистые» документы. Я был молод и не знал еще значения «чистых» документов. Я потом только все это испытал и считал вторым раундом моей заключенческой жизни. Это было страшно. Трудно передать это. Я вернулся в Киев, пришел в Лавру. Ее наместником был мой соученик по парте. В семинарии он экстерном сдавал экзамены, был помощником регента Лавры. Он всегда приглашал меня на ранние литургии, когда управлял хором. Он как-то ревностно оберегал меня, чтобы я больше нигде не пел. Он был когда-то капитаном советской армии. Владыка Нестор — он уже стал епископом и наместником Киево-Печерской Лавры к тому времени, когда я вернулся. Он с радостью меня принял, но в один из дней, когда мы беседовали в его покоях, я увидел, что он как-то ведет себя скованно, неестественно. Открывается дверь, на которую я не обращал внимания, так как входил обычно через другую дверь. Заходит какой-то тип, а владыка буквально посинел. Я поднялся, взял благословение и ушел. Оказывается, это был куратор Лавры майор Хорьков. Он неусыпно и неустанно следил за каждым шагом владыки Нестора. Ну, а раз такой «диссидент», как Литвиненко, зашел к нему, то передали моментально, и он тут же появился. Невзирая на все это, я пел в хоре. В один из вечеров прямо на всенощное бдение пришли двое, вывели меня силой, заставили меня написать расписку в том, что я в 24 часа покину Киев. Расписку эту я писал в каком-то подвале. После этого я пошел по орбите, к которой меня предопределил Господь. Я обратился к нашему бывшему владыке Иоанну, митрополиту Киевскому, с тем, чтобы он разрешил мне сдать оставшиеся выпускные экзамены и получить документ, что я чем-то занимался все-таки те четыре года, а не бездельничал. Он сказал, что это неудобно. Предложил поехать в Одесскую семинарию и все получить там. Есть такой Александр Кремлев — великолепный человек! Он принял меня там, как родного сына. Во время моего короткого пребывания в Одессе я был оформлен помощником регента кафедрального собора. Там я познакомился с певицей — моей будущей супругой. Она — внучка знаменитого одесского протоиерея отца Трофима Лютого, управляющего делами Одесской епархии. Она с юных лет была с дедушкой. Знала наизусть все часы, все произведения, которые исполнялись в храме, все партии. Она окончила медучилище. Я женился. Венчались мы в кафедральном соборе. У них был частный домик, и я мог рассчитывать, что в нем меня могут прописать. Оказалось, все совсем не так. На третий день после свадьбы заходит оперуполномоченный: «В 24 часа чтоб и духа твоего здесь не было!». Так я объехал несколько городов, сменил несколько мест жительства, потому как не давали мне работать. Я приезжаю, устраиваюсь. Меня с радостью принимают. Я работаю регентом. Все нормально. Создаю хоры и маленькие «хорики». Приходили ночью, в 2–3 часа, вытаскивали из постели: «Ты, бандит, организовываешь тут антисоветскую группу, пропаганду» и так далее. Снова меня вынуждали менять место жительства. Я уезжал, уже имея ребенка. И так длилось до 1961 года, когда меня буквально поставили в угол. Я не знал, куда деваться, и вынужден был дать согласие переехать в Миргород в качестве руководителя хора дома культуры. Когда меня вызвали в райком партии, где я должен был пройти какую-то идеологическую обработку, секретарь райкома по идеологии по фамилии Опацкий (хорошо помню) в присутствии нескольких мне неизвестных людей и завотдела культуры сказал, помимо всего прочего, что они предоставят мне квартиру, терпимую зарплату, «только ты напиши…». Я спрашиваю, что именно «напиши»? «Ты же понимаешь, что раз ты уходишь оттуда, то ты напиши, почему ты уходишь, и как ты относишься к тому и к нам». Я понял, что мне тут очень сложно придется. Меня осенила одна мысль. Я говорю им: «Я напишу, но искренности того, что я напишу, не поверите, во-первых, вы и, во-вторых, не поверят те люди, от которых я ушел. И кем я окажусь в ваших глазах и в их глазах?». То есть я даю им понять, что если я напишу, то это будет блеф. И он как-то махнул рукой и сказал, чтобы я уходил. Я пошел, чувствуя себя не замаранным. Я проработал в этом доме культуры довольно долго. Хоровая капелла стала народной. Мы занимали призовые места на республиканских смотрах. Во время работы я поступил на заочное отделение Харьковского института культуры. В 1971 году я его окончил очень неплохо. Подтверждением тому может быть такой факт. На 3-м курсе я сдал промежуточный экзамен по специальности. Там давалось произведение, и мы импровизировали. У нас с хором было 10 минут на подготовку. Я дирижирую и сдаю этот экзамен. Больше я его не сдавал. Я работал, писал свои произведения. Светские произведения писал тогда, исполнял их. В «Золотом фонде Украины» есть некоторые из них. Своего главного, того, чем я жил, я никогда не забывал. И на Пасху, и на Рождество, и на все другие праздники я всегда бывал в храме, несмотря на мои постоянные разъезды. В трапезной Сретенского монастыря. М. С. Литвиненко — второй справа в центральном ряду. Фото: Православие.Ru Так получилось, что меня пригласили работать художественным руководителем профессионального коллектива в Полтавскую филармонию. Там был такой ансамбль. Так я стал номенклатурой министерства культуры. По состоянию здоровья я проработал там только год. Ушел, так как у меня была язва, да и сердца было нехорошее состояние. Переехал в Запорожье, город Кременчуг. Там сменил работу на руководителя ансамбли песни и пляски, организованного домом офицеров. Оттуда я был послан на стажировку в «Думку» в Киев. Еще раньше, после окончания института я уже стажировался в «Думке». В одно из своих посещений Владимирского собора (в субботу, воскресенье, праздничные дни я бывал только там) я встретил соученика по семинарии, который учился на курс младше. Но в то время он уже был викарным епископом (владыка Варлаам) Киевской епархии. Потом он был епископом Черновицким, потом Волынским. Чудо-человек был. Он побеседовал со мной. Дело было в том, что регент Владимирского собора чем-то не устраивал, какими-то параметрами. Владыка спросил мое мнение об этом. Я сказал, что внутренне и внешне готов к этой работе: знаю церковный устав и литургику, поскольку окончил семинарию, и знаю музыку, поскольку имею высшее музыкальное образование. Я готов работать с такими коллективами. С тем я уехал домой. Недели через две я получаю телеграмму, в которой владыко митрополит Филарет (это был 1975 год) вызывал меня. Я не знал причины этого, но все равно радовался. Я взял какие-то вещи и приехал. Меня встречает владыка Варлаам и говорит: «Идите, принимайте хор». Для меня это был шок. Я удивился: разве так делается? Это же целая процедура. Надо было также думать, что делать с семьей, с квартирой и прочим. Мне сказали, чтобы я не волновался и что все продумано. Владыка Филарет (Денисенко) меня ни разу в глаза не видел, а я его. Но мне сказали такую таинственную фразу: «Он о вас знает больше, чем вы думаете». Я немного задумался, откуда бы он мог знать все это. Подумал, что он мог быть как-то связанным с этими органами, которые знают обо мне всё… Я немного посомневался, а потом подумал: «Наверно, Господь призывает». Всякое может быть. Я позвонил домой… Получилось так, что в 1975 г. в канун престольного праздника равноапостольного князя Владимира я принял хор Владимирского собора…