Безусловно, одна из лучших поэтов серебряного века, совершенно незаслуженно малоизвестная. Ее очень ценили Вячеслав Иванов, Лев Шестов, Алексей Ремизов, Александр Блок и многие другие. Участница движения кубофутуристов-«будетлян». Ее творчеству свойственно перетекание прозы в поэзию, поэзии — в прозу. Внешне — крайне простая, «тихая» поэзия при всем новаторстве формы. Два главных «чувства» Гуро: любование тварным миром, природой, молодостью; нежность, перетекающая в жалость и сострадание: влюбленность и материнство. И поверх всего: в мире есть радость, большая мира. Вот несколько ее текстов:

И потому, что на Иван-чаях высоких рассыпался пух стеклянный семян и золотели во мху иглы уже линявших сосен, — это так для меня соединилось, что я слышала воскресение душ и сияющую пристань найденной наконец радости и глубокий, медовый сон молодости еще небывалых творений и возможного.
И я услышала миги живыми и душу их соединений; что будет Воскресение каждой пушинки красоты — бесконечное, незакатное, негаснущее, — такое, как розовые цветочки вереска. Неугасаемая пристань.

***

Зачем непременно нужно, чтобы рвалось что-то в тебе, напрягалось, ныло от непостижимого счастья, — и не было никогда этому никакого разрешения?

***

Прости, что я пою о тебе, береговая сторона,
  Ты такая гордая.
Прости, что страдаю за тебя,
  Когда люди, не замечающие твоей красоты,
Надругаются над тобою и рубят твой лес.
  Ты такая далекая
И недоступная.
  Твоя душа исчезает как блеск
Твоего залива,
  Когда видишь его близко у своих ног.
Прости, что я пришел и нарушил
  Чистоту твоего одиночества,
Ты — царственная.

***

Я обидел непоправимо человека, который не жаловался. Я предательски отнял у него самое его нежно и терпеливо любимое. После была длинная ночь. Утром мне было так стыдно и больно, что я побежал объясняться, несмотря на мое самолюбие.
Ах, иногда чаша осени поднимается к бледному небу, переполнена золотом радости, медом и пурпуром счастья, купленного бессонными ночами подлинней моих и твоих, и о которых никто так и не узнает никогда.
По его стыдливо согнутым лопаткам я понял, что мне уже незачем просить прощенья у ограбленного мною, он уже простил меня, и об этом, значит, можно было совсем не говорить. И сначала я обрадовался. Мы шли рядом, как прежде. Но через минуту мне стало жутко с ним от того, что было пережито им в молчании, от того, — чего он так никогда и не рассказал мне. Какую длинную ночь! Я с неловкостью и жутью смотрел на согнутую спину, покорно вытянутую шею. Мы шагали рядом. В липах дорожки шел тихий дождь желтых листьев. А я больше не имел смелости быть его другом. Теперь мне было пора сделать ему еще одну гадость. По своей вине я заслужил предать его дружбу и оставить его одного. И я знал, что он переживет горькое недоумение и не осудит меня.
Я отомстил ему за это и охладел к нему.
О, ты заслужил свое одиночество, слышишь, слышишь, нестерпимо добрый! Ты заслужил свое одиночество. Самая глупая молитва, это твоя молитва о Чаше!
Так будет, пока наш, нами устроенный, мир не претворит себя и не омоется в слезах.
Вот молодые рябинки жертвенно покраснели и стоят на хвойной стене, уже готовые; пламенеющие чаши осени.
Выбирай любую. А осень знает все и про тебя, и про ночь, и про нас — твоих палачей.